Сайт репетитора
Виктории Клепиковой
Материал подготовила Виктория Клепикова
Иосиф Виссарионович Сталин (Джугашвили) – человек, о котором никак нельзя сказать, что он был неоднозначным: его личность и стиль руководства вполне определенно укладываются в ясное понятие диктатора. Сталин – крайне жестокий человек, подписавший не один смертный приговор людям, виноватым только в том, что они родились в неподходящее время. Никто из нас не хотел бы жить в СССР в период, когда там безраздельно, не ограниченный ничем и никем, властвовал Сталин. Однако даже у жестоких людей и кровавых диктаторов бывают дети…
Иосиф Сталин и его дочь Светлана
У Сталина было трое детей и две жены. В период 1904-1907 гг. Сталин был в браке с Екатериной Сванидзе (умерла от тифа в 1907 г.). В этом союзе родится первенец будущего повелителя судеб в Советском Союзе – Яков. У Якова трагичная судьба. В 1943 г. он погибнет в немецком плену. Существует версия, что Сталин имел возможность обменять сына на немецкого генерала, находящегося в русском плену, но отказался. Второй брак Сталина продлился дольше – с Надеждой Аллилуевой Сталин прожил с 1919 по 1932 г. В 1921 г. у супругов родился сын Василий, а в 1925 г. – дочь Светлана. В 1932 г. Надежда Аллилуева покончила с собой.
Дети видели отца не часто, но, безусловно, имели с ним ту интимную духовную связь, которая бывает только в родительско-детских отношениях. Они видели отца таким, каким никто не мог бы его даже вообразить. К счастью для историков и обычных читателей, Светлана Аллилуева написала не одну книгу воспоминаний о своем отце и времени, в котором они оба жили. Самое знаменитое ее произведение – «Двадцать писем другу», оно и лежит в основе нашей статьи о том, каким был Сталин не политиком, но человеком в самой обычной, домашней своей жизни.
Довольно интересно читать о доме, в котором жил Сталин. Пока была жива жена (Надежда Аллилуева) он с семьей чаще всего проводил время в квартире в Кремле, но после ее смерти Сталин переехал жить на дачу. У него было две дачи под Москвой, но домом в полном смысле являлась только одна – дача в Кунцево («Ближняя» дача). Дом был двухэтажный, но вторым этажом не пользовались:
«Отец жил всегда внизу, и по существу, в одной комнате, - пишет Светлана. – Она служила ему всем. На диване он спал (ему стелили там постель), на столике возле стояли телефоны, необходимые для работы; большой обеденный стол был завален бумагами, газетами, книгами. Здесь же, на краешке, ему накрывали поесть, если никого не было больше. Тут же стоял буфет с посудой и с медикаментами в одном из отделений. Лекарства отец выбирал себе сам, а единственным авторитетом в медицине был для него академик В.Н. Виноградов, который раз-два в год смотрел его. В комнате лежал большой мягкий ковер и был камин – единственные атрибуты роскоши и комфорта, которые отец признавал и любил. Все прочие комнаты, некогда спланированные Мержановым в качестве кабинета, спальни, столовой, были преобразованы по такому же плану, как и эта. Иногда отец перемещался в какую-либо из этих комнат и переносил туда свой привычный быт».
Светлана подчеркивает, что ее отец «не любил вещей, его быт был пуританским, он не выражал себя в вещах и оставшиеся дома, комнаты, квартиры, не выражают его». Тем не менее, его жилище имело некоторые украшения. В большом зале незадолго до смерти Сталина на стенах появилась галерея рисунков (репродукций) художника Яр-Кравченко, изображавших писателей Горького, Шолохова. Означало ли это, что они были любимыми писателями Сталина – не обязательно, но, видимо, он все же их ценил. Там же висела и репродукция картины Репина «Ответ запорожцев султану». Светлана свидетельствует, что ее отец «обожал эту вещь, и очень любил повторять кому угодно непристойный текст этого самого ответа». Разумеется, здесь же находился и портрет Ленина. Портретов жены не было.
Светлана говорит об отце, как об «одаренной натуре».
Он любил музыку, но вкусы его были своеобразны: он любил народные песни – русские, украинские, грузинские. «Иной музыки он не признавал», - подчеркивает дочь.
Самым любимым его развлечение Светлана называет «сад, цветы и лес вокруг».
«Сам он никогда не копал землю, не брал в руки лопаты, как это делают истинные любители садоводства. Но он любил, чтобы все было возделано, убрано, чтобы все цвело пышно, обильно, чтобы отовсюду выглядывали спелые, румяные плоды – вишни, помидоры, яблоки, - и требовал этого от своего садовника. Он брал лишь иногда в руки садовые ножницы и подстригал сухие ветки, - это была его единственная работа в саду».
Надежда Аллилуева с дочерью
Светлана пишет, что в ее детстве они всей семьей – она, мать, отец, братья – много времени проводили на даче в Усово. Тот их дом походил на маленькую помещичью усадьбу и быт они вели вполне деревенский: косили сено, собирали грибы и ягоды, разводили мед, заготавливали соленья и маринады.
Родители, особенно мама, очень заботились об образовании детей. К своим шести с половиной, Светлана уже писала и читала по-русски и по-немецки, рисовала, лепила, клеила, писала нотные диктанты. У них с братом были хорошие воспитатели – гувернантки, как их тогда называли, с которыми дети проводили чуть ли не все время.
«В те времена женщине, да еще и партийной, вообще неприлично было проводить время около детей. Мама работала в редакции журнала, потом поступила в Промышленную Академию, вечно где-то заседала, а свое свободное время она отдавала отцу – он был для нее целой жизнью. Нам, детям, доставались, обычно, только ее нотации, проверка наших знаний. Она была строгая, требовательная мать и я совершенно не помню ее ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил, ласкал и баловал отец».
Ни к каким традициям детей не приучали: «Грузинское не культивировалось у нас в доме, - отец совершенно обрусел».
«В те годы, - сообщит Светлана, - национальный вопрос не волновал людей, - больше интересовались общечеловеческими качествами. Брат мой Василий как-то сказал мне в те дни6 «А знаешь, наш отец раньше был грузином». Мне было 6 лет, и я не знала, что это такое – быть грузином, и он пояснил: «Они ходили в черкессках и резали всех кинжалами». Вот и все, что мы знали тогда о своих национальных корнях. Отец безумно сердился, когда приезжали товарищи из Грузии и, как это принято – без этого грузинам невозможно! – привозили с собою щедрые дары: вино, виноград, фрукты. Все это присылалось к нам в дом и, под проклятья отца, отсылалось обратно, причем вина падала на «русскую жену» - маму».
Свободное время семья проводила довольно просто:
«В качестве развлечения отец иногда палил из двухстволки в коршуна, или ночью по зайцам, попадающим в свет автомобильных фар. Биллиард, кегельбан, городки – все, что требовало меткого глаза, - были видами спорта, доступными отцу. Он никогда не плавал – просто не умел, не любил сидеть на солнце, и признавал только прогулки по лесу, в тени. Но и это его быстро утомляло и он предпочитал лежать на лежанке с книгой, со своими деловыми бумагами или газетами; он часами мог сидеть с гостями за столом. Это уж чисто кавказская манера: многочасовые застолья, где не только пьют и едят, а просто решают тут же, над тарелками, все дела – обсуждают, судят, спорят. Мама привыкла к подобному быту и не знала иных развлечений, более свойственных ее возрасту и полу – она была в этом отношении идеальной женой. Даже когда я была совсем маленькой, и ей нужно было кормить меня, а отец, отдыхавший в Сочи, вдруг немножко заболел, - она бросила меня с нянькой и козой «Нюськой», и сама без колебаний уехала к отцу. Там было ее место, а не возле ребенка».
Один из самых пронзительных кусков воспоминаний Светланы о своем отце касается его смерти. Пересказывать здесь не имеет смысла, предоставим слово непосредственному участнику событий:
«Это были тогда страшные дни. Ощущение, что что-то привычное, устойчивое и прочное сдвинулось, пошатнулось, началось для меня с того момента, когда 2-го марта меня разыскали на уроке французского языка в Академии общественных наук и передали, что «Маленков просит приехать на Ближнюю». (Ближней называлась дача отца в Кунцеве). Это было уже невероятно – чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал приехать к нему на дачу… Я ехала туда со странным чувством смятения. Когда мы въехали в ворота и на дорожке возле дома машину остановили Н. С. Хрущев и Н. А. Булганин, я решила, что все кончено… Я вышла, они взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. «Идем в дом, – сказали они, – там Берия и Маленков тебе все расскажут». В доме, – уже в передней, – было все не как обычно; вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания – я почувствовала даже облегчение, потому что мне казалось, что его уже нет. Мне рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас, там врачи, – ты можешь идти туда.
В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик В. Н. Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме) ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти. Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая, что бы еще предпринять. В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то еще медицинский совет, тоже решавший как быть. Привезли установку для искусственного дыхания из какого-то НИИ, и с ней молодых специалистов, – кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно подавленные происходящим. Я вдруг сообразила, что вот эту молодую женщину-врача я знаю, – где я ее видела?… Мы кивнули друг другу, но не разговаривали. Все старались молчать, как в храме, никто не говорил о посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то значительное, почти великое, – это чувствовали все – и вели себя подобающим образом.
Отец был без сознания, как констатировали врачи. Инсульт был очень сильный; речь была потеряна, правая половина тела парализована. Несколько раз он открывал глаза – взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, стараясь уловить слово или хотя бы желание в глазах. Я сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня, – вряд ли он видел. Я поцеловала его и поцеловала руку, – больше мне уже ничего не оставалось. Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном зале, – я любила отца сильнее и нежнее, чем за всю свою жизнь. Он был очень далек от меня, от нас, детей, от всех своих ближних. На стенах комнат у него на даче в последние годы появились огромные, увеличенные фот о детей, – мальчик на лыжах, мальчик у цветущей вишни, – а пятерых из своих восьми внуков он так и не удосужился ни разу повидать. И все-таки его любили, – и любят сейчас, эти внуки, не видавшие его никогда. А в те дни, когда он успокоился, наконец, на своем одре, и лицо стало красивым и спокойным, я чувствовала, как сердце мое разрывается от печали и от любви. Такого сильного наплыва чувств, столь противоречивых и столь сильных я не испытывала ни раньше, ни после. Когда в Колонном зале я стояла почти все дни (я буквально стояла, потому что сколько меня ни заставляли сесть и ни подсовывали мне стул, я не могла сидеть, я могла только стоять при том, что происходило), окаменевшая, без слов, я понимала, что наступило некое освобождение. Я еще не знала и не осознавала – какое, в чем оно выразится, но я понимала, что это – освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнета, давившего все души, сердца и умы единой, общей глыбой. И вместе с тем, я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала траурную музыку (старинную грузинскую колыбельную, народную песню с выразительной, грустной мелодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я – никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью, что я жила в доме как чужой человек, что я ничем не помогала этой одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на своем Олимпе человеку, который все-таки мой отец, который любил меня, – как умел и как мог, – и которому я обязана не одним лишь злом, но и добром… Я ничего не ела все те дни, я не могла плакать, меня сдавило каменное спокойствие и каменная печаль. Отец умирал страшно и трудно. И это была первая – и единственная пока что – смерть, которую я видела. Бог дает легкую смерть праведникам…»
5 марта Сталин умер.
Светлана испытала «скорбь и облегчение». Те же чувства, она подозревала, были и у остальных свидетелей кончины вождя.
Политические интриги начались сразу после этого события. Дачу опечатали, вещи увезли, прислугу разогнали. Удивительно, но некоторые люди из числа служащих дома в этот период застрелились.
Светлана пишет, что все, кто жил рядом с отцом в его доме, были подлинными обожателями ее отца:
«Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, – наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» – генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, – наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа. А Валечка – как и все они – за последние годы знала о нем куда больше и видела больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях, повидала она людей со всего света. Очень много видела она интересного, – конечно, в рамках своего кругозора, – но рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем».
Источник: Светлана Аллилуева "Двадцать писем к другу".
